Человеческий мир начала XXI века приобрел крайне сложные и не однозначные формы, постепенно теряя всякую сущностную устойчивость и определенность, он все более становится «вещью в себе», усиливая свою гносеологическую непроницаемость. С другой стороны, редуцированное восприятие современного западного обывателя утратило способность к прорывам в онтологической сфере. Оно оказалось ограниченным узкими рамками возрастающего стремления к комфорту и потреблению. В связи с этим всякое интеллектуальное напряжение вне указанных рамок стало для подавляющего большинства бессмысленным и невыносимым. В результате массами овладел тотальный эскапизм, при котором объективная реальность растворилась в огромной массе разнообразных иллюзий. Дабы отобразить данный феномен, представители французской постмодернистской философии ввели понятие «симулякра», обозначающего фантом сознания то, что воспроизводит образ объекта вне его субстанциональных свойств. Его формулирование оказалось весьма своевременным, так как за последние семьдесят лет непрерывно воспроизводимые массмедиа мифологемы создал и в массовом сознании гигантский виртуальный образ западной цивилизации, состоящий из совокупности разнообразных, взаимосвязанных симулякров. Фундаментальным из них стал симулякр демократии.
Любая группа людей, занявшая господствующие позиции в обществе, чтобы сохранить их, вынуждена, используя преимущества своего положения, выстраивать определенную социально-политическую структуру, которая бы самим своим существованием гарантировала сохранение этих позиций. Каждая такая структура имеет свой идеологический антураж, опирающийся на пропагандистское провозглашение защиты интересов всего общества, но фактически она защищает лишь интересы узкого господствующего социального слоя. Какой бы эффективной ни была пропаганда, за умозрительной фразеологией абстрактного «счастья для всех» всегда стояло и стоит фактическое, конкретное «счастье для избранных». При этом наиболее устойчивой социально-политическая система становится тогда, когда господствующей элите удается путем пропаганды выдать свои частные, корпоративные интересы за интересы всего общества и тем самым надежно защитить их от любых посягательств. В связи с этим необходимо признать, что именно при демократических режимах доминирующие социальные группы смогли представить свои интересы и вытекающие из них цели как цели и интересы всего общества и тем самым скрыть принципиальные противоречия между ними.
Данная особенность как раз и объясняет то, что непрерывно навязываемая на Западе народным массам четко сформулированная установка в отношении демократии, по своей сути, сопоставима с той формой идеологической обработки, при помощи которой гражданам социалистических государств преподносился коммунизм. Для Запада демократия это объект веры, но не разума. Она является «абсолютной ценностью», которая не подлежит никакому, даже малейшему сомнению. Всякий критический анализ данной формы политического устройства трактуется и воспринимается в правовом плане как покушение на конституционный порядок, а в психологическом как откровенное святотатство. В любом западном государстве о демократии можно говорить только как о покойнике, либо — хорошо, либо — ничего.
Однако в данном случае главная проблема заключается не в целенаправленно культивируемом фанатическом поклонении демократии, а в том, что между идеологемой демократии и ее феноменом лежит непреодолимая пропасть. При этом, благодаря беспрерывному промыванию мозгов СМИ, в массовом сознании идеальный образ демократии затмил собой ее реальное, субстанциональное воплощение. Десятки тысяч книг, сотни тысяч статей, теле- и радиопередач, как правило, посвящены симулякру демократии, а не ее феномену.
Главной же тайной демократии является то, что она никогда не была тем, что провозглашала уже собственным названием, т. е. — kratos'oM (властью) demos'a (народа). Даже в полисах Древней Греции, где впервые возникла демократия, эклексия (народное собрание) была лишь ареной, на которой аристократические кланы боролись за свои групповые интересы. Поэтому юридически закрепленное реформами Солона чрезвычайно важное (основополагающее) значение эклексии было производной от противоречий между группировками эвпатридов (родовой знати), а не стремлением греков к так называемой власти народа. Эклексия стала эффективным механизмом установления баланса интересов аристократических кланов.
Несмотря на то что полисный аппарат государственного управления был формально независим от аристократии, политическая власть в городе никогда не была доступна простым грекам. Всегда существовал некий барьер допуска, который могло преодолеть лишь ограниченное число граждан. Если надо демократических этапах развития древнегреческого общества допуском к власти было социальное происхождение (т. е. принадлежность к родовой знати), то в классический период, период тотального господства демократии, допуском к власти стали деньги, так как участие в политическом процессе демократической борьбы за власть было возможным лишь при должном финансировании. Поэтому, хотя формально каждый гражданин в рамках древнегреческой демократии имел право быть избранным на любой государственно-административный пост, реально их могли занимать лишь эвпатриды, которые были в состоянии оплатить свое участие в выборах в качестве кандидата.
Таким образом, для адекватного понимания феномена демократии необходимо четко разделять формальное право и реальные возможности граждан. В этом плане демократия ничем не отличается от тоталитаризма или авторитаризма: при всех трех вариантах социально-политического устройства народ имеет лишь формальное право на власть, а фактически она принадлежит узкой группе избранных.
Кроме этого, в условиях греческой демократии отсутствовало и социальное равенство. Уже в гомеровскую эпоху общество полиса было четко стратифицировано. Дифференциация происходила как горизонтально (по принадлежности к филе), так и вертикально (по социальному положению). При этом гражданские права имели лишь члены фил, что создавало ситуацию, при которой значительная часть жителей древнегреческих полисов была абсолютно бесправна. Таким образом, в первом случае происходила самоизоляция аристократии, как собственника политической власти, а во втором — социальная самоизоляция граждан, как собственников земли. Поэтому быть гражданином и, значит, владеть определенными правами мог лишь человек, обладавший собственностью (прежде всего — земельным ойкосным участком) или, как это стало позже, определенной суммой денег. Человек без собственности (земли) и без денег в условиях греческой демократии был абсолютно бесправен, т. е. его реальное социально-политическое положение было подобно положению раба.
Во время расцвета греческой демократии социальная дифференциация граждан основывалась на размере их прибыли, что фиксировалось законодательно. Солон кодифицировал устоявшиеся нормы, подтвердив разделение граждан на 4 социальные категории: к первой (высшей) относились граждане с годовой прибылью более 500 медимнов; ко второй те, которые имели доход более 300 медимнов; к третьей те, у кого он был не ниже 150; и к четвертой причислялись граждане, имевшие очень мало земли или вообще ее не имевшие.
Эта социально-имущественная структура, в свою очередь, стала несущей конструкцией политической организации полиса. Его законы юридически оформляли ситуацию, при которой лишь эвпатриды могли занимать высшие государственные должности, отдавая менее значимые административные посты среднему классу и лишая всякой возможности принимать участие в государственном управлении как мелких землевладельцев, так и неимущих граждан.
Та же самая ситуация повторилась и в Великобритании при установлении системы демократических выборов, впоследствии ставшей матрицей современной демократии. Право принимать в них участие имели лишь англичане, прибыль которых от недвижимости в год составляла не менее 600 ф. ст. или 200 ф. ст. -от торговых и финансовых операций. В 1717 году из пятимиллионного населения Англии таких было не более 250 тысяч человек. О том, что собой представляла английская демократия того времени, говорит то, что в «1793 году 306 членов палаты общин были избраны 160 избирателями. Избирательный округ Питта Старшего, Оулд Сарум, состоял из одного дома, однако от него были делегированы два депутата». При этом парламентские выборы изначально не имели ничего общего не только с волеизъявлением всего народа, но и той четверти миллиона граждан, которые получили право формировать нижнюю палату парламента. В провинциальных избирательных округах вопрос об избрании того ли иного кандидата решался лендлордом, от которого зависели избиратели. Почти половина «депутатов» вообще не избиралась, а проходила в парламент от так называемых гнилых городков — небольших населенных пунктов, которые были собственностью местного лорда. Там он просто назначал члена парламента, как правило, продавая эту должность за 1,5-2 тыс. ф. ст.
Тот факт, что при демократии власть принадлежит узкому социальному слою аристократии, а не народным массам с достаточной убедительностью обосновывался идеологически. Так, например, шотландский философ Френсис Хатчесон еще в XVII веке выдвинул тезис, в соответствии с которым принцип «согласия управляемых» не нарушается даже тогда, когда народу навязываются отвергаемые им общенациональные решения, так как впоследствии «глупые» и «суеверные» массы «охотно согласятся» с тем, что «ответственные люди» сделали от их имени. Так была сформулирована идея «согласия без согласия», получившая дальнейшее развитие в среде западных идеологов.
Где-то к середине XX века (когда технологии манипуляции массовым сознанием позволили держать под контролем население) разнообразные цензовые ограничения (от этнического и полового до денежного) в западных демократиях были отменены, но это ничего не изменило в механизме допуска к власти, так как разнообразные могущественные «лорды» продолжали править, объединившись в мощную, хорошо организованную силу.
Ситуация с современной западной представительной демократией в значительной степени напоминает древнегреческую или британскую минувших столетий. Ярким примером этого является оплот и гарант мировой демократии, — Соединенные Штаты Америки. Здесь право выбирать президента США имеют лишь 20—25 % американских граждан. Причем, как правило, из них около 40—45 % игнорируют выборы. Таким образом, можно констатировать, что в ритуале избрания главы американской исполнительной власти участвует небольшая часть населения, в то время как основная масса американцев является только зрителем ярких предвыборных шоу. Как точно заметил профессор Ноам Хомский, анализируя современную американскую демократическую систему: «По терминологии современной прогрессивной мысли, население может играть роль «зрителей», но не «участников»...». Подобная ситуация не случайна, так как изначально закладывалась в социально-политическую систему США. Один из ее разработчиков, федералист Джеймс Мэдисон, в дебатах по поводу американской конституции подчеркивал, что если бы в Англии «выборы были открыты для всех классов общества, то собственность землевладельцев пошатнулась бы. Вскоре оказался бы принят аграрный закон», передающий землю безземельным. Конституционная система должна быть спроектирована так, чтобы предотвратить такую несправедливость и «обеспечить постоянные интересы страны», которые являются правами собственности. Комментируя данные высказывания, Н. Хомский пишет: «Среди историков, изучающих Мэдисона, существует консенсус относительно того, что «конституция была по сути аристократическим документом, предназначенным для сдерживания демократических тенденций того периода», передав власть людям «лучшего сорта» и исключив тех, кто не был богатым, знатным или выдающимся в силу распоряжения политической властью (Ланс Бэннинг). Основная ответственность правительства состоит в «защите состоятельного меньшинства от большинства», — заявил Мэдисон. Таков ведущий принцип демократической системы от ее истоков и по сей день».
Будучи абсолютно уверенным в том, что неимущее большинство неизбежно поставит перед собой цель уравнительного перераспределения собственности, Мэдисон (будучи одним из лидеров федералистов, представлявших интересы северо-восточной торгово-финансовой буржуазии) приложил максимум усилий для того, чтобы создать в США такую политическую систему, которая бы вверила состоятельному меньшинству государственную власть для защиты своих интересов. Эти усилия не пропали даром. В 1913 году американский историк Ч. Брид опубликовал монографию «Экономическое истолкование Конституции Соединенных Штатов». В ней он аргументировано опроверг идею того, что американская конституция является продуктом свободного волеизъявления нации и демократии. Проанализировав экономические мотивы авторов Основного закона США, он пришел к выводу, что он стал воплощением правовых гарантий собственнических интересов правящей финансово-экономической элиты, так как участники филадельфийского конвента 1787 года, разработавшие Конституцию Соединенных Штатов, представляли интересы ведущих финансовых групп, владельцев государственного долга, промышленников, а также крупных торговых домов. Будучи глубоко убежденными в том, что «народ должен иметь настолько незначительное касательство к правительству, насколько это возможно», делегаты конвента единогласно пришли к выводу, что главным назначением государства должна быть защита собственности и собственников. «Говорят, что жизнь и свобода, — рассуждал один из них, — должны цениться выше, чем собственность. Но при более внимательном рассмотрении вопроса необходимо будет признать, что высшей ценностью общества является собственность». Данное мнение было поддержано всеми участниками конвента. После опубликования Конституции США один из ее защитников, А. Хансен, заявил: «Утверждают, что предложенный проект Конституции рассчитан на особое покровительство интересов богатых. Но во всех государствах, и не только в деспотических, богатые должны извлекать преимущества из владения собственностью, которая во многих отношениях составляет высшую ценность и смысл существования человечества».
Авраам Линкольн был либо чрезвычайно наивным человеком (во что верится с трудом), либо неискренним, когда утверждал, что демократия — это «правление народа посредством народа и для народа». Ведь идеи Джеймса Мэдисона нашли свое воплощение в американской политической системе, включившей в себя элементы представительной демократии, но демократии не для всех, а лишь для верхних социальных слоев общества, так как большая часть государственных институтов США оказалась под их контролем. Президента избирают выборщики (это около 20 % граждан США), назначаемые в соответствии с порядком, определенным самими штатами (23 в большинстве штатов корпус выборщиков формируется легислатурами), члены Верховного суда назначаются президентом с согласия сената. Все без исключения граждане получили право избирать только парламент, деятельность которого при этом контролируется и направляется так называемыми группами интересов, которые созданы финансово-экономической элитой для защиты своих корпоративных интересов в органах власти. Их реальный политический вес и воздействие на принятие государственных решений — колоссальны.
По мнению известного американского политолога Дж. Домхофа, в Соединенных Штатах нет вообще никакой демократии. В своих исследованиях он доказывает, что страной реально управляет социальная верхушка американского общества, которой благодаря экономическому могуществу и политическому влиянию удается лоббировать свои экономические интересы в системе государственной власти, использовать государственные институты для выработки и принятия необходимых ей политических решений, производить отбор кандидатов на государственные и политические должности, активно воздействовать на сферы образования, культуры, средства массовой информации с целью утверждения и поддержания в обществе ценностей и стереотипов, увековечивающих ее господствующее положение. Все вышеуказанные аспекты детально исследованы в его работах и в конечном итоге раскрывают изощренную систему господства узкого слоя граждан США, сконцентрировавших в своих руках большую часть материальных ценностей и ресурсов страны.
«Демократия находится под ударом в мировом масштабе, — пишет Н. Хомски, — в том числе и в ведущих индустриальных странах — по крайней мере, демократия в осмысленном значении этого термина, включающем возможность для людей управлять собственным коллективом и личными делами. Нечто подобное можно сказать и о рынках. К тому же удары по демократии и рынкам взаимосвязаны. Истоки этих ударов коренятся в мощи тесно взаимосвязанных корпоративных организаций, которые опираются на могущественные государства и в значительной степени неподотчетны общественности. Расширение их безмерной власти обусловлено социальной политикой, ведущей к глобализации третьего мира и сопровождающейся появлением на одном полюсе неслыханных богатств и привилегий на фоне роста на другом полюсе «числа тех, кто обречен на тяжелый труд и тайно уповает на более равное распределение его плодов»...».
Выводы американского профессора поражают не сколько своей строгой адекватностью реальной действительности, сколько уровнем выхода за рамки стереотипов, навязанных обывателю западной пропагандой. Хомский прямо говорит о том, что современная демократия — это сугубо управляемый феномен, подконтрольный правящим финансово-политическим группам и созданный для защиты их узко корпоративных интересов. Также он не скрывает и того факта, что простые граждане (подавляющая часть населения западных стран) не могут использовать демократическую систему для отстаивания своих интересов. Но вместе с тем, сказав «а», Хомский даже не попытался сказать «б». Он глубоко убежден в том, что та демократия, которая реально существует, — искажение истинной демократии, продукт разлагающего влияния капитализма с его полным отрицанием гуманизма. Практически в каждой его работе присутствует мысль о необходимости возвращения, условно говоря, к «истинной демократии». Но тут сразу же возникает вопрос: где и когда существовала эта «истинная демократия»? Как было показано выше, ни в Древней Греции, ни в начальные периоды своего существования на Западе демократия ничем не отличалась от современной, т. е. она всегда была симбиозом денег и власти. Эту простую истину очень емко и четко сформулировал почти сто лет назад О. Шпенглер: «Демократия — это доведенное до совершенства тождество денег и политической власти». Открыв вновь эту достаточно очевидную истину, Хомский тем самым смог преодолеть созданный западной пропагандой симулякр демократии и увидеть ее реальную, субстанциональную сущность, но он не смог сделать адекватных выводов на основе увиденного, понять, что та «истинная демократия», к которой он призывает, способна существовать лишь в теории. Как писал тот же О. Шпенглер: «Если избирательное право хотя бы отдаленно напоминает представления идеалиста, то это означает лишь то, что пока нет организованного руководства, которое в своих интересах и рамках имеющихся денег оказывает влияние на избирателей. Как только оно появляется, выборы превращаются в цензуру, отдающую массы на откуп отдельным организациям, на которые они уже не оказывают никакого воздействия. Поэтому идеальное основное право, заложенное в западноевропейских конституциях и предусматривающее для масс возможность свободно избирать своих представителей, остается пустой теорией...». По сути, преодолев одну иллюзию, Хомский устремился к другой. Впрочем, демократия и представляет собой своеобразный мираж, к которому вот уже не одно столетие движется Запад в своем историческом развитии, пытаясь увлечь за собой все остальное человечество.
Так называемые буржуазно-демократические революции, целью которых якобы было освобождение народов Европы от монархических деспотий и установление власти народа, фактически направлялись в своем целеполагании лишь к смене механизма допуска к политической власти. Аристократическое происхождение, как главное условие обладания властью (и господства как такого), уступило место деньгам. При этом для народа принципиально ничего не изменилось, так как при установлении демократических режимов власть от узкого слоя аристократии перешла к немногочисленному сообществу финансовых магнатов. Провозглашенный же демократами тотальный эгалитаризм приобрел формальную (идеологическую) сущность, сохранив главное неравенство между людьми — неравенство в допуске к использованию (потреблению) материальных благ.
Если до демократии выше монарха был лишь Бог, то при ее установлении на место Бога был поставлен народ (нация). Но монарх являлся конкретной личностью, непосредственно осуществлявшей власть, а народ, в качестве носителя политической власти, — не более чем идеологическая абстракция. Народ, будь-то при монархии или при демократии, никогда не правил и не правит. Властные функции в государстве осуществляют не концептуальные понятия, а конкретные люди. Это проявляется уже в том, что народ, провозглашенный при демократии собственником политической власти, вынужден делегировать ее «своим» представителям путем демократических выборов. В идеале (теоретически) эти «народные представители», будь то президенты или парламентарии, представляют во власти интересы народа, однако реально «народные избранники» вынуждены представлять интересы господствующих финансово-политических кланов (олигархии), которые привели их финансово и организационно на высокие государственные посты и от которых они непосредственно зависят.
В качестве иллюстрации сказанного возьмем выборы американского президента 1992 года. Они обошлись каждому из кандидатов от республиканской и демократической партий в 55 млн.240 тыс. долл. А выборы всех претендентов на президентский пост и в конгресс стоили 3,5 млрд. Естественно, что претенденты были богатыми людьми, но не настолько, чтобы тратить указанные суммы для удовлетворения личных амбиций. Такие затраты себе могут позволить лишь сообщества олигархов для обеспечения своих корпоративных интересов. Именно они решают, кто будет президентом Соединенных Штатов.
При этом надо отметить, что победа на выборах того или иного кандидата это не только результат мощных финансовых вливаний в его предвыборную кампанию. В значительной мере это коллективное политическое решение олигархии. То, что человек имеет большие средства, не означает, что он способен стать президентом наперекор воли господствующих финансово-политических групп. Так, например, в том же 1992 году Росс Петр, баллотируясь на пост президента США, израсходовал 65 млн. долл. на предвыборную борьбу, но выиграть выборы не смог. Его поражение изначально было предопределено, так как его личные амбиции не нашли поддержки у американской олигархии, и в качестве самоуверенного одиночки он не смог преодолеть негласные законы политической системы Соединенных Штатов.
А в ситуациях предельного обострения противостояния олигархических кланов механизм выборных процедур демократического режима вообще может быть проигнорирован. Это, например, произошло во время президентских выборов в Соединенных Штатах в 2000 году, когда Верховный суд США просто назначил президентом страны Дж. Буша (младшего).
Таким образом, «народные представители» представляют во власти лишь тех, от кого они зависят, а от народа они не зависят вообще. Это связано еще и с тем, что народ отдает политическую власть не потому, что так хочет, а потому, что он не может ее не отдать. У него нет выбора. По этой причине демократия провозглашает народ единым источником политической власти лишь условно. Народ обладает только номинальной политической властью, а фактическую власть он отдает «своим» представителям. В связи с этим можно констатировать своеобразную дихотомию власти, которая заключается в том, что существует власть номинальная и власть фактическая. Причем власть фактическая никогда не принадлежит народу, ею всегда владеет узкий круг избранных, а демократия предоставляет народу лишь номинальную власть. Иначе говоря, при демократии народ царствует, но не правит. При этом номинальная власть народа может стать фактической лишь тогда, когда она будет кому-то передана, если этого не произойдет, в стране будут царить политический хаос и анархия.
Поэтому можно сделать вывод, что народ, который никогда не обладал фактической политической властью, по этой причине не может быть и ее источником. Источник политической власти всегда находится в самом субъекте власти. Какой угодно процесс легитимации власти, будь то помазание на царствование или демократические выборы, это не более чем ритуал, шоу, которое символически оформляет уже существующий факт. Не ритуал легитимации власти субъектом власти предоставляет ему власть, а уже существующая у него власть разрешает ему ее легитимировать. Коронация нового монарха лишь в очередной раз легитимирует власть определенной королевской семьи, равно как выборы нового президента в очередной раз легитимируют власть олигархи и, обеспечившей его президентство. Любой ритуал легитимации политической власти — это лишь, образно говоря, демонстративное перекладывание власти ее владельцем из одного своего кармана в другой. Поэтому-то при демократии можно лишить власти определенного политика, которой царствует, но не олигархию, которая правит, прикрываясь им как своеобразной ширмой.
Главным основанием вышеизложенного является то, что при демократии, в контексте господствующих ценностей, политическая власть становится товаром. Но товаром, за который могут платить не все. Если до установления демократических режимов власть была собственностью, которая находилась за рамками сферы торговых манипуляций, т. е. она была самодовлеющей и не зависела от денег, то в демократических режимах она становится одним из главных объектов купли-продажи. Более того, политическая власть превращается в товар высшей категории, товар для избранных. И этими избранными становятся члены олигархии.
Если народ, которой при демократии провозглашен источником политической власти, всегда выступает как ее «собственник», то олигархия всегда выступает как ее «арендатор». Она вносит через определенный срок своеобразную плату народу в виде социально-экономических обещаний и предвыборных шоу-кампаний. При этом народ не может отказать ей в этой «аренде». Он лишен выбора. За него все решает узкий круг богатейших людей, контролирующих политическую власть.
Это же касается и «свободного выбора» народом своих правителей путем демократических выборов, когда «выбираются наилучшие». Иллюзия «свободного выбора» в данном случае состоит в том, что этот выбор не выходит за рамки предложенного народу «пакета» политических претендентов, специально укомплектованного олигархией. А в итоге выходит, что при демократии выборы есть, а выбора — нет.
Иначе говоря «свободный выбор» народа в условиях демократического режима напоминает сезонную «перетасовку затасканной колоды карт», где все «тузы» крапленые. Причем многообразие партийной системы, которое должен создавать политический плюрализм, является лишь видимостью, так как программы этих партий настолько же однообразны, насколько одинаковы их источники финансирования. Поэтому демократия — это имитация политического многообразия и конкуренции, при всеопределяющем политическом монополизме, «...власть сегодня для нас... уже перемещается из парламентов в частные круги, а выборы неминуемо низводятся до уровня комедии. Все решают деньги в интересах тех, у кого они есть, а процесс выборов превращается в игру с заранее предрешенным исходом, в инсценировку самоопределения народа», — с ошеломляющей откровенностью писал О. Шпенглер.
Обеспечивая олигархии абсолютное господство в политической сфере, демократия позволяет ей решать еще одну очень важную задачу — сохранять баланс политического влияния между ее отдельными группировками. В условиях, когда политика — это процесс борьбы и сотрудничества финансово-политических кланов, каждый из которых защищает свои групповые интересы, политическая власть не может в полном объеме персонифицироваться в какой-то должности или государственном органе, так как это усилит вероятность узурпации власти одним из этих кланов, который получит таким образом реальную возможность уничтожить своих соперников и захватит все ресурсы страны. Чтобы этого не произошло, олигархия вынуждена лишить государственную власть целостности путем разделения ее на три независимые части: исполнительную, законодательную и судебную. Только в таких условиях финансовая власть, представленная олигархией, может доминировать над властью политической (государственной), которая расчленяется для обеспечения «баланса интересов». По этой причине демократия представляет собой прочный монолит финансовой власти, с локальными вкраплениями в эту тотальность политической (государственной) власти.
Поэтому-то для демократии, а точнее — олигархии, самостоятельный монарх или вождь, представляющие собой чистую концентрацию политической (государственной) власти, выступают абсолютным злом. Более того, демократы (либералы) провозглашают абсолютным злом и саму политическую (государственную) власть. Поэтому демократия — это политический механизм, обеспечивающий господство олигархии и баланс интересов между ее отдельными группами, одновременно создающий в массовом сознании стойкую иллюзию власти народа. В связи с этим главной целью демократии является не «власть народа», которая в принципе невозможна, а подчинение политической (государственной) власти сообществу финансовых магнатов, а всех не денежных целей общества — денежным.
(Глава из книги Андрея Ваджры "Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии")
|
